"Целуя высоту" автор: Байер Сара.

* * *

Мы сели на кухне. По дороге мы заглянули в маркет купить выпивки. Мне пришлось почти заново знакомить Майкла с Леночкой. Затем он уполз в свою берлогу, комнату то есть. Сейчас я была бы рада от него избавиться, но понимала: в другие моменты он мне дает слишком неоценимое, чтобы рушить все для одного. Майкл основательно прописался в моей жизни, мы стали неделимы. Я, в таких случаях, слова на ветер не бросаю. Для меня слишком серьезно понятие свободы, как своей, так и чужой.
Я подала Леночке батылочку ноль-три с коктейлем.
- Или бокал? – предложила я.
- Так сойдет, Наташа.
- Мне нравится, когда ты называешь меня по имени...
Я отхлебнула из своей. Хотела смягчить горло и внутренний трепет. Я терзалась сомнениями, с чего начать. Леночка терпеливо ждала, не подгоняя ни жестом, ни взглядом.
- Меня поразила наша почти сверхъестественная связь с тобой, - произнесла я, наконец. – И ты сейчас поймешь, что это, по своей сути, сущности, намного значительнее, чем мой “последний шаг”, - я изобразила в воздухе кавычки, глотнув спиртного. – Когда перед тобой небо, когда льет дождь, и повсюду будто витают миражи; когда тебя подводят к краю, где под ногами пропасть... ты думаешь о том, чтобы не оступиться; думаешь о небе, о ветре; ты думаешь о разном, что когда-то слышал и что соотносится с этой картиной; ты думаешь о мистике, о судьбе, предначертанности, и многое ввязывается на эту орбиту; ты думаешь о земле и своем существовании на ней, своем будущем, или просто о себе; ты вспоминаешь маму, папу, братика, сестренку, друзей, собаку Роджера... но ты не думаешь и не вспоминаешь о человеке, который рядом. И когда этот человек просто отходит в сторону, ты готов искать его размажженным по асфальту, и даже улетевшим, как Карлсон; ты можешь предположить его полное исчезновение, испарение в воздухе. Но почему-то в голову не приходит увидеть его рядом. Не столько среди живых и смертных, сколько – поблизости. Я выпустила светину руку и отошла. Без рывков или чего-либо в этом роде. Она в оцепенении стояла пару секунд, потом очнулась. Она отпрянула от края, стала метаться взглядом туда-сюда. Я стояла недвижно под ее обстрелом, но почему-то ее взор проходил мимо, не улавливая меня. Я хотела выступить из темноты, фона какого-то заграмождения; я хотела сказать: “Вот я, Света!”. Но нечто удерживало меня, какое-то зловещее наслаждение прокралось в душу. Я желала, чтоб она меня нашла, но – без помощи. Я замерла, а в мозгу гоняла мысль, словно ее можно было услышать: “просто знай, что я здесь, проство почувствуй меня!”. Потом она кинула взор “за борт”, и страх, паника охватили ее. Она сделала несколько шагов на трясущихся ногах и повалилась на колени, склоняясь к полу и закрывая лицо руками. И на этот раз я хотела выступить из своего демонического укрытия и сказать: “Вот я, Света!”. Но снова меня задержало чувство в своих объятиях. С одной стороны, мне трудно верилось, что можно настолько не видеть меня; не допускать, что я здесь, рядом. Однако все так и было. Я смотрела в глаза правде. Света заживо меня похоронила. Вознесла ли на небеса или еще куда, оставалось очевидным вот, что: я для нее не существовала. В тот момент я почувствовала себя мертвой, призраком. Ты все видишь, а тебя – нет. У меня не было каких-то треволнений по поводу того, что меня могут найти, обнаружить. Я не задавалась такой мыслью. В сердце – масштабно спокойно: абсолютное хладнокровие, умиротворение и неуязвимость. Я отошла к дальнему краю крыши и встала там. У меня теперь не было Светы; у меня было безмерное Небо. Именно тогда я ощутила полновластвую его силу. Оно пьянило, дурманило, кружило голову и, в то же самое время, дарило такое безыскусное и неоспоримое спокойствие. Не надо никуда летать! Не надо никаких шагов – ты уже в Небе; ты всегда в Небе! Я стояла там и думала: “Почему же Света не могла просто знать, не могла прочувствовать мое присутствие? Ведь это так просто и естесственно!”. И я поняла: в ней никогда этого не было; она любила лишь себя через меня, или мой образ, ассоциирующийся у нее с сокрушительными по ее психике знаниями. Я подводила ее к краю, и для меня он оставался крышей дома; я видела Небо, - да, прекрасное, - но оно оставалось Небом; я чувствовала ее рядом, и она – это она, не кто-то другой. У нее же все по-другому. Ее ПОДВОДИЛИ к краю, ей ПОКАЗЫВАЛИ, и она РАЗГАДЫВАЛА, наводняя прорвой смысловой чувственности все окружающее. В итоге, она не увидела меня за этой маской. Меня не существовало для нее. Мой шаг, действительно, шаг в Небо, но он иного характера.

Я прервалась и, не отрываясь от горлышка, осушила бутылку. Я встала за новой, открыла ее.
- Ты почувствовала меру ее равнодушия? – спросила Леночка.
- Равнодушия? Нет. Банальный самообман. Она им занималась до меня и продолжила после. Такой у многих. Не обязательно лезть для этого на крышу; можно увидеть в глазах. К примеру, идет по улице парочка. Сразу можно определить, что каждый из них занят своими мыслями и проблемами: он думает о том, как заработать побольше и трахнуться с секретаршей; она – о своей прическе, о вчерашнем разговоре с подружками, где они перемывали кости мужикам, а еще о том, что у парня, прошедшего мимо, красивые глаза, а еще... У женщин, как правило, объемнее этот поток: как самим спектром содержания, так и разобщением в нем. Не об этом речь. Они идут вместе, но не думают друг о друге. Хотя бы видят, и то ладно. Света никогда не верила, что я осталась тогда в живых. Она даже не подумала, что отсутствие от меня вестей может значить простой уход. Когда после себя закрывают дверь.
- Закрыла?
- Я в силах и вправе была на это. Я не искала ее тогда через тебя, это мой друг сказал ей обо мне. Когда я стояла в темноте, и открывалось понимание, я ощутила острый укол в сердце, но равно с болезненностью, он был допинг. Чистый, природный, органический. Я уже сказала, я будто стала мертва. И это – вакцина моей недосягаемости и отгороженности от влияния людей. У меня своеобразные блоки на приеме информационного потока.
- Но так ты можешь упустить что-то важное для себя, - заметила Леночка.
- Никогда! – я мотнула головой. – У меня работают инстинкты, интуиция; чувство, - не такое, какими свойствами его обычно награждают, а нечто слитое с разумом в одной пропорции – это в высшей степени может определить, что для меня надо. Знание – это не зазубренная чья-то мысль из книжки; это и не накрученная собственная. Это поток, струящийся и внутри, и вне тебя. Ты должен просто отдаться ему.
- В этом и есть смысл неизбежности?
- Да.
Я вспомнила, как на первой встрече с Леночкой несла всякую романтическую чушь и показывала фокусы. Я изображала себя эдаким драматичным персонажем, впрочем, не без доли здравой иронии. Мне так хотелось воспроизвести на эту девочку впечатление, что я буквально замагнетизировала сама себя этой ролью. Хотя и раньше я с удовольствием отдавалась подобным мероприятиям. Виртуозность, затейливость, азарт, - такова уж моя натура. I am that I am. Я улыбнулась. Леночка – мне в ответ.

- Ты недавно говорила о людях, которые не думают друг о друге. Но как же иначе можно говорить о свободе, личных интересах, жизни вообще?
- Я неправильно выразилась, но была бы затронута отдельная тема. В том контексте оно прозвучало, как должно, - говорила я. – По мне, так думать вообще пагубно, а уж если речь идет о священном, – любимом человеке, - много паче!
- А что за тема? – спросила Леночка.
- Игольчатые мотивы, - ответила я.
На леночкином лице отразилось удивление.
- Я когда-то назвала так музыку, - поясняла она.
- Это глубже просто музыки, - отозвалась я.
- Я знаю, - сказала Леночка.
Мы смотрели какое-то время друг на друга и слегка улыбались. Она несколько изменилась. Недлинные волосы, что легли очень естественно, видно, не парикмахерская стрижка, а отросшая из короткой прически. Она чуток потолстела, во взгляде поселилось больше мягкости. Я была счастлива, что она здесь, со мной.
- Ты первая, кто узнал правду о том, что тогда произошло, - проговорила я. – Видишь, во мне нет мистицизма.
- Мне кажется, что с этим – еще больше, - возразила Леночка. – Почему ты никому не говорила?
- Люди скорее готовы поверить в сказку, но не в некоторую правду, - объяснила я. – Я не хотела их вопросов и внутренних изысканий по этому поводу.
- По поводу правды, - уточнила Леночка.
- Да. Именно так. Для них означена лишь мифическая сторона. Так было лучше для всех.
- Почему ты рассказала мне?
- Я так почувствовала, - я усмехнулась, подумав о Ване. – Хотя я знаю ответ. У меня есть близкий друг.
- Майкл?
- Нет, второй. Ты тоже его видела у себя. Ваня. Так вот. Он, пожалуй, самый заинтересованный насчет того, что произошло на крыше. До сих пор ломает голову. Он строит разные теории, чем отличаются женщины от мужчин, животные от людей и т.д. Он говорит, на первый взгляд, правильные вещи. Но он близорук. Я не про физический недостаток.
- Ева – душа Адама; ангел – душа Евы, - вспомнилось Леночке.

Я с секунду подумала над ее высказыванием.
- Интимность, - сказала я, и это слово повисло в воздухе.
- Интимность? – переспросила Леночка.
- Интимность, - подтвердила я. – Это особое чувственное начало. Оно заключено в самой женской природе. Именно она сводит с ума мужчин, именно она – тайна, предопределенная свойством неизменной сакральности. Это и есть главное. Все остальное – gas! То, что я почувствовала тогда на крыше – божественную интимность с Небом. Могла бы она быть понятна мужчине? Лишь под маской мифа. Проведи сюжетной линией образы к краю. Потом придет одна из них, уверенная в смерти другой. И они не сомневаются: шаг был сделан. Они могут предположить, что ты использовала веревку в виде тарзанки для полета, к примеру, в окно на пару этажей ниже, но они не подумают, что шаг – не вперед, но в сторону. Хотя это почти равнозначно, они далеки от такой логики.
- Но ведь Света тоже женщина, - обратила внимание Леночка.
- Разве до сих пор не поняла? Ее интимность была сама с собой; моя – с Небом, миром. Вот и все, - заключила я, разведя вверх руками. – Она никогда не смогла бы проникнуться Игольчатыми мотивами.
- Она мне оставила письмо. Прощальное... – сказала Леночка. – Среди прочих, там была одна фраза...
Я поддалась искушению и провела кончиками пальцев по леночкиной руке, лежащей на столе. Она кинула на меня вопрошающий взгляд.
- Ничего, - мотнула я головой. – Я слушаю. Поверь. Просто так получилось.
- У меня был ошейник, - продолжила она. – Нечто вроде символа моей привязки к ней, принадлежности моей воли к ней. Оказалось, он ничего для нее не значил... Что для тебя Игольчатые мотивы?
- Что для меня Игольчатые мотивы? – повторила я, обходя стол, взяла ее руки и развернула на стуле к себе; она угадывала мои желания и легко подалась; я встала на колени и приникла в ее теплые ладошки, бережно принявшие мое лицо... О, как долго я этого ждала, как много в этом заключалось; и “оно” носило для меня одно определение. – Вот в этом, - пробормотала я и посмотрела на нее снизу вверх.
Господи... Как заходилось мое сердце.
- Прости меня, - почему-то вырвалось у меня с губ.
- За что? – тихо спросила Леночка, но как будто даже без удивления.
- За то, что я есть, - держась за ее ноги, я возилась своим лицом в ее ладонях: губами, носом, веками глаз. – За то, что требую твоих рук и счастья с тобой. Это ужасно... То, что я чувствую.

* * *

На следующий день, в воскресенье, к нам под вечер приехала Настя. Не знаю, почему меня тянуло познакомить Леночку со всем скопом своих друзей. Может, что-то подсознательное. Я как бы вводила ее в семью, свою жизнь; через них она могла узнать меня лучше: не только о положительных моментах, но получить понятие свойского и, в какой-то мере, педантичного отношения – достоверного в своей безыскусности. Кроме того, я могла позволить себе расслабиться. Меня, признаться, будоражило одно лишь присутствие Леночки, выбивало из колеи. У меня все валилось из рук, я жаждала постоянного контакта с ней. Это нужно было мне как воздух. Когда из навесного шкафчика я доставала вино к ужину, Настя обратила внимание на его количество, исчисляющееся в бутылках.
- Какие запасы, я смотрю, - не обошлась она без замечания. – Вино. Что еще можно было от тебя ожидать.
- А разве нельзя? Чай, кофе, потанцуем... – я хитро улыбнулась и кинула взгляд на Леночку.
В это время Майкл коснулся ее и сказал:
- Your eyes are delight one’s eyes. It’s so beautiful.
Это он мог и по-русски, но, кажется, даже не задавался таким вопросом.
- U could go blind (агл. – глаза сломаешь; окосеешь; аналогично – u could go crazy), - нарочито поддела я его.
- Oh, no! I could go crazy! (англ. – О нет! Я могу стать сумасшедшим/глаза сломаю) – не растерялся он.
- It’s red light! – оборвала я. - Don’t crash! (англ. – Красный свет!... Не испытывай судьбу!)
Я ревновала. Она только моя. С того дня, как, занимаясь в Бельгии серфингом по волнам Всемирной Паутины, я наткнулась на ее сетевой дневник. Она – МОЯ. Она была до Полины. Когда я обнаружила ее очередную новую запись про сон о моем “последнем шаге”, у меня не оставалось тени сомнения. Хотя мне всегда казалось, что она была во мне изначально, где-то на подсознательном уровне, и - неизбежно. Я знала, кем она меня считала: черным ангелом, что совершила полет в Небо; а я ее – белым, ибо она каким-то образом увидела это - в своем сне.
Я села за стол. Майкл уже разделал две курицы-гриль и разливал теперь вино по бокалам. Я наложила салат себе в тарелку и – Леночке. Она придвинула свой стул поближе и обняла меня сзади. Я опустила свой заискрившийся взор на приборы, взяла вилку и стала раскладывать нам куски курицы.
- Ну, за встречу, - подняла бокал Настя.
Мы выпили и принялись за трапезу.
- Чем ты сейчас думаешь заняться? – поинтересовалась Настя. – Пора бы уж становиться на ноги.

- Не знаю, - просто сказала я и, прожевав кусок, продолжила, соединив руки над столом у подбородка. – Ваня намерен расширяться. Он предложил войти в долю. Но для этого надо, сама знаешь что. Money, power, (англ. – деньги, власть) - броские символы и непреходящие идеалы. Its work arm in arm (англ. – это работает рука об руку). Хватка у меня есть, вопрос в другом...
- Ну, деньги для тебя не проблема, - констатировала Настя. – Хочешь попробовать себя в бизнесе?
- Почему нет. Не знаю, если мне это по душе придется, - я на автомате пустила английский оборот речи; по-русски он прозвучал бы правильнее в таком виде: “Не знаю, придется ли мне это по душе”.
- Да, ты всегда боялась оседлого образа жизни. Тебе вечно надо срываться куда-то, бежать... Но в стабильности есть свои плюсы.
- Если обрасти корнями, то как потом распахивать крылья? - посмеялась я и мельком глянула на Леночку. – Но ты права насчет стабильности... Я подумываю об этом...
- Пора бы уж, - одобрила Настя и добавила с большей долей утверждения: - Пора, Наташа. Пора.
- Да, - согласилась я. – Я покурить.
Я встала из-за стола и удалилась на лестничную клетку.
- Ох, Наташка, Наташка, - обратилась Настя к Леночке. – У нее всегда был этот пафос. Приехала из Америки еще больше пропитанная духом козыряния и самолюбования. А мы и сами в дерьме не купаемся. И золотце, и все при нас.
- She’s bitch, does n’t she (англ. – Она сука, не правда ли)? – показал Майкл на нее Леночке, будто все понимал. Впрочем, сказано это было незлобно и даже мило в своей неприкрытости, так что Настя пропустила мимо ушей.
Леночка улыбалась. Она знала, что Настя по-своему права. Но также ей был известен корень, откуда бралась такая манера в Наташе, равно как и причины ее подруги для философских суждений. А Майкл просто не отступал в благородстве и бесхитростности, заложенных в нем. И Леночка улыбалась своему знанию.
Я вернулась с перекура. Леночка обняла меня по-особому радостно. Я смутилась. Ты не дашь миру больше, чем он должен получить, так что растягивай удовольствие, теки в нем, а не расхлестывай небрежно. Леночка прочитала мою мысль и чуть отстранилась, занявшись едой. Я скосила глаза на ее движения вилкой в тарелке. Она дала мне пощечину за цинизм, и я ее почувствовала. Я перевела взгляд ей на лицо. Прости, что я есть.

* * *

Никогда не отпускай, - сколько б боли ты не причинил человеку, - того, кого любишь. Но у меня даже не было времени для этого; она просто уходила.
- Мне надо съездить к картинам, - обрушила она, укладывая те немногочисленные вещи, которые успели переселиться ко мне. – На пару деньков.
- Недель, месяцев?...
- Я же сказала: деньков.
Я сидела на кровати, покрытая одеялом до пояса. Она – напротив меня, совсем одетая. Я понурила голову между рук и смотрела на нее исподлобья.
- Лена, я сама бежала. Сотни и тысячи раз. Я знаю, что это такое. Я знаю, как это происходит.
Она капризно поджала губки.
- Это из-за Майкла? – дознавалась я.
- Нет, - ответила она.
- Пожалуйста, только не молчи со мной.
- Я не молчу, я разговариваю.
- Ты называешь это разговором? Ты молчишь и хочешь убежать от объяснений, - стояла я на своем.
- Поехали со мной ко мне, - вдруг предложила она. – И Майкла возьмем.
Теперь я начинала понимать развертывающуюся фабулу.
- Нет, - скорбно, но твердо вынесла я. – Я не могу.
- А я - могу?
Некоторым людям важно чувствовать СВОЮ территорию, даже если это небо, под которым ты рассекаешь воздушные потоки на тачке. Такая Леночка; такая и я.
- Тебе здесь плохо? – не теряя надежды, спросила я.
- Я чувствую себя гостем, присосанным к тебе.

- Зачем? Ведь ты можешь чувствовать себя иначе. Я не ограничиваю твою свободу. Там, где я, ты можешь чувствовать себя дома. То, чем обладаю я, то в равной степени и твое.
- Нет. Не могу. И ты должна, как никто, знать об этом.
Ты можешь обладать ничем, состоять в одной компании двора, но беседка или подъезд будут вашей территорией; куда бы вы не пошли, повсюду вы у себя и вы - друг с другом. Это ваше. Весь мир у ваших ног. Женщина должна нести уют; это – ее атмосфера; иначе ей нельзя. В паре традиционной ориентации все проще: ты преображаешь его холостяцкий притон под себя, закрадываешь свою ауру во все. Именно потому Ева – душа Адама.
- Поехали, - приняла я решение и соскользнула с кровати.
- Куда? – оторопела Леночка.
- На дачу, - пошутила я о нашем загородном доме. – Там больше открытого пространства.
Никогда не отпускай того, кого любишь, даже если тебе придется увезти его на край света. Даже если потребуется перечеркнуть свои прошлые интересы, потенции и позиции в твоей судьбе, ибо теперь она – ваша. Иначе никак.
- Если ты не почувствуешь себя там, - сказала я, когда мы уже загрузили вещи в машину и уселись по местам (на этот раз Майкл поместился сзади, а Леночка рядом со мной). – Я найду что-нибудь другое, чего б мне это не стоило. Выход будет – главное, смотреть! Я просто хочу сказать: для меня важнее ты, а не стены.
- Но я бы поняла, если ты осталась в своей жизни. Так было со Светой. Она имела мужа, работу...
Я легонько усмехнулась.
- Личные амбиции – те же стены. Если ты не можешь пожертвовать ими, значит, еще не время вам быть вместе. И потом, жизнь – это умение совершать и принимать повороты, иначе это что-то другое. Главное тут ты, твоя душа, все остальное gas, потому что никогда нельзя знать, где найдешь, а где потеряешь.

* * *

- У тебя снова такие глаза... – Леночка приподнялась на локотке на подушке.
Мы в спальне. Свет потушен, лишь пара толстых свечей зажжены на комоде.
- Почему не спишь? – я наполняла фужер шампанским. – Я тебя разбудила?
- Не убира-ай, - закапризничала Леночка.
- Что?
- Твои глаза...
- Куда ж я их убираю, - рассмеялась я. – Тебе налить?
- У тебя глаза временами становятся, как угли черные и обжигающие, магнетизирующие и будто вбирающие в себя, затягивающие... В ее глазах отразилась бесконечность...
- Быть может, освещение? – улыбнулась я ее поэтичному настрою.
- Я читала где-то про эффект “Черных дыр”. Это вроде такие планеты в космосе. Они настолько черные, что всякий свет в них просто тонет, как и информация или что-либо вообще. Если к ним приблизиться, то они втянут тебя, и ты пропадешь в них. Никто не знает, куда это все – поглощаемое – девается. Просто исчезает в них. А еще у некоторых людей бывают звездные глаза. Они линзообразные и обычно темные. Им не нужен телескоп, чтобы видеть небесные тела. Но днем без толстых солнцезащитных очков они могут ослепнуть...
- Первый раз слышу такое. Но я могу тебе сказать о том, с чем столкнулась сама, - я отставила фужер и присела к ней на кровать. – Представь себе человека, смотрящегося в зеркало. Примерно так мы оцениваем себя и свои поступки, что-то ускользает от нас, что-то слишком явно. В любом случае, это не то, что мы являем из себя на самом деле и даже не то, какими нас видят окружающие. Теперь представь себе человека и зеркало в полной темноте. Даже луч света не проникает. Соответственно, зеркало не способно ничего отражать, оно сливается. И вместе с ним – ты. Нет ни времени, ни пространства. Они уходят из понимания за ненадобностью, ведь человеческое восприятие, в основном, исходит из целесообразности. А там – ничего нет. Кроме кромешной тьмы, никого и ничего. И вот, лежишь ты в гробу...
- В гробу? – удивилась Леночка.
- Мы играли в опасные игры, - пояснила я. – Юнцами. Я, Настя, Костя и Ваня. В том числе, клались в гроб на несколько часов. Сейчас не об этом. Ты лежишь и ты не в силах что-то сделать. Все отметается. Ты даже не можешь позволить себе мысли о прошлом, иначе тебя потянет к людям, на божий свет, а это значит обречь себя на сознательное мучение, метание. И ты попадаешь в некий транс. В тебе открывается иная память, о которой раньше ты даже не подозревал. Частичка оборотня, частичка вампира, частичка животного разного и всякого, немое знание тверди, вод, ветров, огней, - и все это просыпается разом в могильной темноте. Ты сливаешься, как и зеркало – в великое Ничто. “Да” и “нет” подводятся к одному знаменателю. И то, что просыпается – оно просыпается в своем сне, насколько б противоречивым не казалось это высказывание. Все именно так. И никак иначе, потому что ты лишен всякой возможности действия, а вместе с тем, сомнения и противостояния. ОНО проходит через тебя, и ОНО просто есть, а тебя – нет. Вот и все. Тишина, темнота и немой язык, - все остальное слишком далеко. А потом, когда ты возвращаешься в мир людей, на тебя нахлынет циркуляция и пульсация, но ты уже всегда будешь видеть и находить ту тень, какую однажды познал. Помнишь, вы все сбежались на выстрел?… Мы были у тебя. Ваня, дурак, повел меня на встречу со Светой.

- Да, вспомнила.
- Тыча в меня пушку, она говорила: посмотри, я - твое зеркало, я стала тобой. Знаешь, что мелькнуло у меня в голове(?): разве можно отразить то, чего нет?!
- Так ты чувствуешь ЭТО и находясь в мире людей?
- Да. Иногда чувствую. В моменты опасности или забытья, внутреннего погружения. Мой мозг переключается на другую волну. Я с особой четкостью воспринимаю пульсацию, малейшие колебания в пространстве и времени, будто это происходит не где-то вокруг, а во мне самой. Но при этом я перестаю чувствовать себя. Мной управляет словно кто-то другой, а я смотрю со стороны. Без накала эмоций, страстей. Все переходит на другой уровень. Но, знаешь, хватит об этом.
Я поднялась за фужером и отпила, не сводя глаз с взъерошенной, такой милой и домашней, Леночки, укрытой одеялкоv. Так хотелось рассказать ей на ночь сказку, убаюкать.
- А что ты празднуешь? – спросила она.
- То, что я в мире людей, - улыбнулась я.
- Ты часто празднуешь, - заметила она, намекая, что я много пью.
- А разве я куда-то ухожу? – беспечно хохотнула я и изменившимся тоном: - А ты почему не спишь? Спи давай. Я скоро приду.
Я села на кровать к Леночка спиной, присосавшись к напитку. Я слишком много говорила в последнее время, и чувствовала себя беззащитной. Я никогда не любила раскрываться под удар критики, а сейчас стала мишенью, поселившись в самом дуле ружья. Это было страшно. Леночка считала меня черным ангелом, и я старалась никогда не изменять этому, я хранила для нее себя цельной, независимой, сильной. Сейчас мы были вместе, маски спадали.
Леночкины руки заползли мне на живот под майкой, губы коснулись изгиба шеи. Я отставила фужер на пол, и, склонив голову, накрыла одну ее руку своей. Наверное, так и нужно: ты должен отречься от старого и полностью, чистым и безоружным, отдаться новому. Иначе как станцевать двум ангелам на конце одной иглы?
Под леночкиными руками я оказалась лежащей. Она наклонилась надо мной. Я наблюдала огоньки в ее расширенных глазах. Они излучали столько тепла, горения и грешного смрада. Проведя по подбородку пальчиками, она приникла к моему рту своим. Я окунулась в ее влажную нежность, забывая все на свете. В глазах стояла пелена; в томной сладости я закрыла их и обняла ее за шею. Она чуть отникла и посмотрела близко-близко.
- Я умираю от тебя… - прошептала я ей в губы полустоном.
Я была далеко от иглы и невесомого танца на ней; я падала очень глубоко в изнеможении от ожидания достигнуть дна.

* * *

Мы уже несколько дней пребывали в особняке. На выходные и Ваня с Настей подоспели. Мы связались по мобильной связи.
Утро. Стук в дверь. Сразу за ним на пороге явление Вани.
- Амазонки! Get up! Пока дикие парни еду не растащили.
- Тебе записать, куда тебе пойти, или адрес так запомнишь?
- Тебе бы туда, наконец уже, пойти... Для разнообразия.
- Это совет или поручение? А кто сказал, что я там не была?
Ваня соскреб пульт для музыкального центра и нажал на On/Off и Play.
- Музыка убыстряет работу живой клетки, - впихнул он очередной “фактец”. – Улучшает самочувствие и поднимает настроение.
- Это ложка кашки с утра? Ты такой заботливый, - я смягчилась.
- Твой деготь никакой кашкой не разбавишь.
- Ваня, - приподнялась Леночка, оперевшись на меня. – Мы тебя любим, но нельзя ж так вваливаться с утра.
- Private zone (англ. – Частная зона)! – протянула я в поддержку своей девочке и изобразила в воздухе стучание в направлении ваниной головы: - Knock-knock (англ. – Тук-тук)!
- Эк... – мотнул Ваня в сторону Леночки. – Быстро она тебя научила. Ну, ладно, в общем, завтрак готов, спускайтесь.
Он вышел.
- Чему это ты меня научила? – озадаченно поинтересовалась Леночка.
- Я часто говорю, что люблю их.
Леночка молча прилегла на моей груди щекой.
- Я хочу сотни тысяч лет слушать твое огромное прекрасное сердце, - наконец, произнесла она.
Я взяла ее лицо в руки и заглянула в глаза:
- Правда?
- Да. ...Почему ты никогда не говоришь мне этого?
- Чего?
- Что любишь... Ты меня любишь?
На этот раз помолчала я. Я думала, она знает... И - я боялась нового звучания этого слова. Но и это нужно было переступить. Иначе никак.

В комнате струилась ненавязчивая музыка. Мы лежали и смотрели друг на друга.
- Да. Я люблю тебя, - с полным осознанием серьезности проговорила я.
Я могла придумать кучу аналогов, или сказать, что у меня к ней намного большее чувство, ведь это слово уже давно приобретало в моих устах другой смысл. Ее нельзя обманывать. Я знала, она ждет именно его, именно его она должна услышать, - простенькое сочетание из пяти букв: люблю. Она провела по шрамику на моем загорелом лице - ее ответное признание.
- Потанцуем? – предложила я и взяла ее за руку, выпрастываясь из-под одеяла. – Come on, miss Bitch (англ. – Иди сюда, мисс Сука)!
- Разве не миссис?
- Не-а, - я обняла ее для танца. – Ведь ты моя...
Мы танцевали, ее головка то приподымалась навстречу моему взгляду, то опускалась от него. Происходило ли это от робости и смущения, или она изысканно играла со мной... I’m game my sweet baby (англ. - Я в игре, моя сладкая малышка).

Я убивала, и сделала бы это еще раз, а не прошла мимо. У того насильника не было выбора: я знала; он – нет. Когда, вместо того, чтобы бежать, он развернулся с ножом, все сомнения рассеялись. Он подставился под мою пулю и получил ее. Знание распорядилось так. Это игра; в ней свои правила и законы. Я угоняла авто, совершала нападения на магазины; крала кусочки еды из леночкиной тарелки, когда она отворачивалась, а они выглядели столь аппетитно. Я знала одно: я скорее выстрелю в руку кассира в магазине, если он потянется к кнопке вызова полиции, чем буду потом расхлебывать кашу с копами; я скорее всажу дозу свинца в ногу водителя тачки и вышвырну его оттуда, чем допущу утечку времени, и подставлю свою задницу в непосредственную близость к погоне. Лишь с Майклом я почувствовала другое. Он ждал меня тогда на дороге, именно меня, сам толком не осознавая этого, - я увидела в его глазах. Ты всегда должен уметь принимать и совершать новые повороты, несмотря на правила, ведь это может статься совсем другая игра. Твое прошлое, как джинн в бутылке: оно всегда в резоне проявиться, - будь готов встретить его и знать одно: куда целить. В остальном выбора, по сути, нет.
Я убивала, крала, совершала разбои. Сейчас, танцуя с Леночкой, я чувствовала, что могу давать, - всю себя без остатка, - принимая новую игру и ее правила. Но в ней, как в других, присутствовал воистину непреходящий принцип: знай, куда целить.

Мы спустились к завтраку. За трапезами ребята любили посидеть долго, тем паче за окном не прекращался мороз. Кроме колки дров, ничем особо не займешься. Так что мы застали всех. Через некоторое время я заметила, что Костя часто отходит куда-то из-за стола.
- Извини, у тебя понос? – обратилась я к нему, когда он снова давал ногам затею.
- Вчера произошло их роковое столкновение с мышкой, - пояснила Настя.
- Да? И кто кого?
- Да никто. Мышка убежала, а роковое – это для костиной психики роковое. Он теперь на капканах того... помешался.
Костя встал перед ней на коленки и пристроился ухом к животу. От изумления у меня кусок изо рта чуть не вывалился. Настя улыбнулась.
- И какого ребенка ждать от такого...? – пожала она плечами, поглаживая костину макушку, и обратилась к нему: – Ты ничего еще не услышишь - всего пара месяцев.
- Вот это да! – искренне обрадовалась я. – Поздравляю!... А можно мне тоже?... – я кивнула на ее животик.
Леночка одернула меня. Я потерлась ей о щеку носом:
- Ну я не буду... Я же шучу...
- Мы сами только на днях узнали, - оповещала Настя; Ваня что-то ей ответил, потом подключился Костя. У них начался свой разговор.
- А ты хочешь моего ребеночка? – прошептала я Леночке, ластясь.
Я еще не знала, что беременна.
- Вторую Наташу? Конечно, хочу.

* * *

Ночь. Я сидела на кухне, попивая кофе, и порхала пальцами над клавиатурой ноутбука. Вошел Ваня с пустым стаканом. Видно, за водой. В холода мы налегали на спиртное больше, чем обычно.
- Ты чего тут сидишь? – удивился он.
- Как видишь, - отозвалась я. – Протрезвляюсь и пишу.
- А чего не у себя?
- Леночка не могла уснуть под трескотню.
- Заботливая какая, - поддел он. – А что пишешь? “Игольчатые мотивы”?
Я утвердительно кивнула.
- Ты на них, как на иглу, подсела, - заметил он.
- Это плохо? - мне не хотелось особо распространяться.
- Вопрос в другом: зачем? Что ты в них находишь?
- Хочешь правду?
- Конечно. Я на нее рассчитываю. Ведь мы поженимся, надо уже сейчас готовиться.
- Зря, - осекла я. - Скорее ты моя сучка, чем я твоя.
- Зачем так грубо? А кем я для тебя должен быть? Ты никого не слушаешь.
- Ты сам ответил на вопрос. Как думаешь, кого или что я могу воспринять?
- Леночку?
- И ее...
- Погоди! – он озарился догадкой. - Ты пишешь, потому что только так можешь услышать что-то от других, - ведь это будет от твоей руки.
Я встала и закурила.
- И да, и нет, - сказала я.
- Ты развиваешь философию на бумаге, это твоя привязка к миру.
- Иногда вся твоя жизнь может зависеть от того, насколько ты философ. Я тебе скажу одно. Вот это, - я ткнула на ноутбук. – Однажды спасло меня. Ты сказал, с того дня на крыше я продолжала падать. В переносном смысле. И это было так. Я просыпалась с нелюбимой женщиной. Аляска – пустынные снега. Сначала ничто не тянет тебя к ним, потом видится бессмысленным уходить куда-то еще. Я потеряла веру, что может быть что-то, помимо этого; что может быть как-то иначе. До нее мой ход мысли сводился приблизительно к следующему... Я всегда боролась. Максимализм: тебя пытаются загнать, а ты обводишь их вокруг пальца. Я приехала в Америку без всего, и я пустилась во все тяжкие. Не сломите! – будто кричало во мне. Я приехала туда за свободой, и я возьму ее. Не за работой, не за домом: все это я могла получить в Бельгии и России, - я приехала за свободой.

- Разве у тебя не было ее здесь?
- Нет. Слушай дальше. Я всегда боролась, и вот оказалась в доме с женщиной, ее братом и Майклом. Все остальное – пустыня.
- Не с кем бороться.
- Точно! И тогда я впервые села писать. Я как полоумная строчила и строчила, - выливала все, что приходило в голову.
- Да, из тех тетрадок составился нетоненький томик, - оценил Ваня. – Как это Майкла угораздило кинуть его в печку.
- И хорошо, что кинул! Там чего только не было, но по большому счету, ахинея – хаос мыслей, в котором я очутилась. Я, кажется, попала в собственную ловушку борьбы.
- Стала бороться сама с собой.
- Мы всегда понимали друг друга, - согласно улыбнулась я. – Ситуация была, как из того анекдота. Гадюка другой: “Ну все, мне хана: я язык прикусила”.
- Как ты нашла выход?
- Ты всегда говорил, что такие, как я, способны менять мир...
- Так и есть.
- Плохой мир лучше хорошей войны, - bullshit! Хотя я не носила в себе такого замысла, но так получилось, что я спровоцировала синдром борьбы у брата той женщины. У мироздания свои законы вершения добра. Червь молчания сосал из того парня силы, и этот взрыв оказался положительной встряской. А я получила очередной ответ. На его примере я воочию узрела всю меру борьбы. Она ничего из себя не представляет: размытость идеалов и полный распад личности, как выразилась бы Настя. Борьбу легко сломить, у нее слишком много слабых мест. Она жалка и никчемна. Более того, противожизненна. То же самое я увидела в Свете, которую ты великодушно благоволил мне подсунуть.
- Ты до сих пор не можешь простить?
Я рассмеялась.
- Ваня, не ломись в амбицию. Будем говорить прямо, ты подложил свинью. Но речь не о тебе. Я люблю тебя. Ты знаешь это. Поехали дальше. Вот мы и вернулись к началу разговора. Борьба ради борьбы может убить. И Света тому еще одно доказательство. Я падала, но я спаслась. Да, сумбурное, противоречивое, но писание открыло мне мой мир. Я смогла выделить в нем главное и, позже уже, отсеять лишнее. Есть восточный вид единоборства, где ты не противостоишь нападающему, но, своего рода, даешь продолжение его движениям, а потом наносишь сокрушающий удар. Вся его суть заключается в твоей личной устойчивости, в то время как для него ты создаешь неудобства, основываясь на знании физического строения тела. Вышедшего из равновесия человека очень легко сломить. Надо лишь знать, как. К чему я? Для того, чтобы развернуть мир, нужна всего одна вещь. Точка опоры. Я нашла ее в “Игольчатых мотивах”.
- Честно говоря, Света и ее история долго не давали мне покоя, - признался Ваня. – Но чем больше я с ней общался, тем больше понимал: она изначально несла в себе тенденцию ко всему, что произошло. Заложенное на кармическом уровне, оно все вовлекало в свои обороты, движения которых задавались иными, своими законами. Это страшная, адская машина. Как-то мне показалось, что даже заразная. Мое сознание мутнело, в него вкрадывались совершенно чужие и несвойственные мне мысли. Первое, что я почувствовал после этого: бежать со всех ног и как можно дальше.

- Все-таки мы из одной стаи, - комментировала я. – Многое вместе прошли. Ты поспешил спасать себя. У Светы тоже было спасение. Она его не приняла.
- Тоже карма.
- Не надо под одну гребенку.
- Ну а что же сейчас тебя держит в “Игольчатых мотивах”?
- Знаешь, что сказала как-то Лена? Ты не изменишь будущего, не изменив прошлого. Этим-то я и занимаюсь. Возможно, не раз еще начну Мотивы заново, а пока они единственная истина, которую я могу услышать в этом мире.
- В них говорит твое сердце.
- Мы всегда понимали друг друга.
- Хорошо. Оставлю тебя. Пойду спать. Мы никогда раньше не говорили так долго и по душам. Я рад, что это произошло. Я понимаю тебя.
- Вот и славно. Спокойной ночи.
Я сидела на кухне, и мне уже не хотелось писать. Я покурила. Я не люблю игры людей; долгие разговоры, печальные сенсации. Они изматывают и подставляют под удар реальности. Еще одна дописанная глава. Мне стало страшно. Если с Леночкой я могла допустить развязность языка, сваливая на духовную близость в паре, то здесь совсем другое. “Когда научен дышать, нюх притупляется”, - отчего-то подумалось мне. Леночка делала меня живой, непростительно живой. Это оказалось намного труднее, чем быть мертвой. Ты остаешься наедине с продолжением, и слово “должен” пропечатано в него.
Я посмеялась над своим драматизмом и отправилась спать. Поднимаясь по лестнице с ноутбуком под мышкой, я думала: “Ну, вот, а вы говорили хладнокровная, а я ж чувствительная, жопощипательная такая Мальвина”.
Леночки в кровати не обнаружилось. Я огляделась по сторонам. Черт все подери, где она?
Там, где я расчетливо смаковала нарисовать точку, кто-то предусмотрительно обозначил запятую.

* * *

Я продолжала жить попеременно то в загородном доме, то в Москве. Я вступила в долю с Ваней в его бизнес, впрочем, долго заниматься этим не смогла: близились роды. На свет появилось маленькое чудо. Мы назвали его Давид. Майкл буквально не отходил от сына: менял подгузники, следил за состоянием здоровья, вечно возился с ним. Его взгляд стал еще более светел, насыщен, открыт. Оправившись после родов, я вновь окунулась в дела. Однажды увидела афишу и узнала на ней Леночкино имя. Я явилась в последний день выставки, надеясь застать прославленную худонижцу. То, что открылось моему взору, шокировало. Я бродила меж ее полотен и с каждой секундой все больше осознавала, что это был абсолютно незнакомый мне мир. Мое внимание привлекла картина, где грациозная женщина в черном коротком платьице и высоких сапожках стояла на переднем плане в окружении двух столь же загадочных человек и показывала на девушку, застывшую в ошейнике на четвереньках. Рабыню держал за поводок большой негр. Женщина что-то говорила своим соглядатаям. Видно было, что они занимали одинаковые положения в некой таинственной иерархии. Я не сразу догадалась, что все они маги. Мне не приходилось раньше задумываться над существованием оных. Но самыми необыкновенными по контрасту, пожалуй, выделялись глаза рабыни. На фоне теней и мрачности тонов они поражали своим изумрудно-голубым струящимся светом; выразительностью, глубиной. У меня все перевернулось внутри при взгляде в них. Они пугали своей реальностью. Я будто перенеслась в мир изображения и, встав на место женщины в черном, оспаривала рабыню у мифического “сообщества”. Господи, как бы я дралась за нее, снесла бы все на своем пути. Я отмахнулась от наваждения. Кто она? Вот вопрос, который застыл во мне. Кто она, эта маленькая девочка, какую не приметно с луны? Через некоторое время я нашла ее. Она стояла с фужером шампанского в руке. Рядом с ней был Рафаэль. Наличие у него специфической бородки отсекало вероятность ошибки. Я подошла к ней.
- Поговорим? – предложила я.
Она что-то сказала Рафаэлю, и мы отошли в сторону.
- Почему ты пропала тогда? – с ходу набросилась я. Во мне все бурлило.
- Я прочитала твои “Игольчатые мотивы”. Мило пишешь, - как ни в чем не бывало, отвечала она.
- Что, что тебе не понравилось? Кто ты, наконец?!
- Неужели ты так и не поняла? Я та, кто написала “Игольчатые мотивы”.
- Что ты хочешь этим сказать? Их писала я.
Она протянула мне диск.
- Я знала, что ты придешь. Почитай вот это.
- Что здесь?
- Думаю, тебе будет интересно. Ты получишь ответ на свой вопрос.
- Откинь этот мистицизм, я уже насмотрелась его в твоих работах.
- Ты могла в них заглянуть и раньше. Извини, мне пора.

Пара минут разговора не дала ничего. Я надеялась получить разгадку в диске, так что поспешила домой к компьютеру. То, что я увидела, заставило меня содрогнуться. На меня изливались фантазии, кишащие эротическими формами и содержанием. Такого откровенного порно я еще не встречала. Описывалось чуть ли не все строение вагинально-клиторального аппарата: как он работает, как его использовать (нечто вроде брошюрки по эксплуатации) - а также область чувств, эмоций в политике секса и страсти. Такая детализация, если не сказать, скрупулизация, отпугивала. Она описывала их игры с Таней. Были и иные рассказы с вымышленными персонажами. В грубом сексе она видела прекрасное. Украденный свет, пастельные тона, музыкальный фон – почти псалмами. Это околдовывало. Иногда я прерывалась от чтения, чтобы заняться самоудовлетворением. Я всегда предпочитала для этого людей в помощь, к примеру, шла к Майклу, но сейчас что-то удерживало меня; я желала именно уединения. Ее творчество было пронизано экспрессией, осаждалось постоянными эмоциональными взрывами. В “Игольчатых мотивах”, среди прочего, я нашла главу, где пьяный Костя треплет о моем последнем шаге. Я тогда написала кратенький рассказ по этому поводу и дала друзьям почитать. Лена повествовала, как она лежала в своей комнате, и ей будто бы явился мой образ, навеянный изложениями светиного (для нее - таниного) мужа. Он принес ей какой-то ключ к знанию. Она сочла меня магом и не могла выкинуть из головы. Затем только появилась эта заметка в сетевом дневнике про ее сон. Для меня это ничего не меняло: у мироздания свои способы; смущало другое: почувствовать себя одним из персонажей. Кроме того, привычные люди выглядели у нее иначе. Меньше Вани, Майкла, и ни слова о Полине; больше Сережи, Рафаэля, Светы, Кости. Майкл и в Африке Майкл, - добрый огромный, немного туповатый, - но даже его она умудрилась отобразить на свой манер: “Этот здоровяк пришел из древних времен, когда землю населяли большеглазые циклопы. Он ждет их появления, чтобы сразиться. Дотоле-доколе он имеет особое удовольствие находиться среди своих собратьев расы - людей”. Про меня она писала: “Что бы не захотела Наташа в этой жизни, ей все давалось. Проблема состояла в желаниях”, или “Если вам еще не довелось соприкоснуться с вакуумом, то весь он заключался в одном человеке. Имя ему Наташа. Однажды в постели она сказала, что умирает от меня. Будто мир вывернули перед вами наизнанку”. В одном фрагменте она описывала зимнее утро в загородном доме:
“Наташа смотрела в зеркало, и не обнаруживала в нем себя”, - что это? Я и в зеркало-то редко смотрюсь, если только в ванной или в маленькое для макияжа; не говоря уже о том, что в комнате не было зеркала.
“Секретом ее непомерной деятельности и активности было почти инстинктивное цепляние за любые мелочи с одной лишь целью: установить как можно больше привязок к миру людей”, - а вот это, скорее всего, правда.
Я оторвалась от прочтения. Мое имя в ее “Мотивах” казалось равным матерному ругательству. Я задумалась о том, как для нее звучало, к примеру, такое: “...я боялась не умеющей взрослеть девочки, которой ничего не видно со своей луны”. Я откинулась на кресле для компьютера и повертелась на нем в разные стороны. Лена не хотела становиться чьим-то персонажем. Подобно тому, как в ситуации с домом, личным уютом, здесь у нее царила своя атмосфера. Между нами была пропасть. Передо мной открылся неузнаваемый мир. Я поняла, почему боялась этой девочки, которую даже не видно с луны: она писала свои картины.
Нет, она не из тех, кто не заметит твоего ухода с края крыши; она скорее толкнет тебя вперед и посмотрит, что будет. Или прыгнет вместе, чтобы испытать, насколько сильны твои крылья. И не дай Бог, если их не окажется.

* * *

Все это где-то уже было. В ту же ночь я рвала воздушные потоки по направлению к ее дому. Она жила все в той же квартире. Я знала, что найду ее там. Она не могла никуда уйти, потому что ждала меня. В салоне автомобиля взрывалась мелодия. Чего я добивалась? Чтобы лопнули перепонки?
Быть или не быть? Этот вопрос в английском приобретает истинную фундаментальность. У них повсюду глагол to be. Она стерва: she is bitch!
Я буду! Я уже у ее двери, вдавливаю кнопку звонка, будто стремясь загнать в стену. Она на пороге. Я смотрю на нее, она – на меня. Fuck u (Чтоб тебя!). Fuck u (Как я хочу тебя). Fuck u (Ты несносная)! Fuck me (Я схожу... уже; сошла; от тебя; с ума). Я припечатываю ее поцелуем к воздуху, потом – к стенке. Что же ты со мной делаешь?! Одежда летит в тартарары. Я хочу разодрать ее саму. Мои губы безотчетно покрывают ее тело, руки впиваются в него. Я хватаюсь за ремень. Ты нестерпимая! Так нельзя, Лена. Я стегаю ее дико, бесконтрольно, в полном помешательстве. И тут я замечаю: ей это нравится, она получает удовольствие. Только теперь я осознаю ту меру недосягаемости к ней и ее миру. Не женщина в черном, не один из других магов правят рабыней на той картине; она – настоящий властитель душ; мистический исполнитель желаний, она одолела самих волшебников, выбрав для обворожения всего одну из них. В бессильной злобе я откидываю ремень и закрываю лицо руками. Она отстраняет их и целует меня, как шлюху. Ее рука проникает мне между ног. Я чувствую себя беззащитной, слабой; я поддаюсь ее ласкам, как высшему дару. Она имеет меня. Я испытываю сокрушительный оргазм, и слезы хлещут из моих глаз. У меня нет возможности укрыться или спрятаться. Она наслаждается зрелищем; она получила удовлетворение.
На утро я ушла.
- Оставайся, - предложила она.
- Я не могу так, и ты это знаешь.
Хуже всего было то, что я любила ее unconditionally; такой, какая она есть. Но я не могла просить ее о том же.

* * *

/Ползком по высоте. Путы запятых пролегают по отвесной скале. Ты можешь чиркануть по троссу ножом и падать с раскинутыми руками. В долгожданную длань ветра. Твоя точка. Но ты в связке. Связке крыльев. Которые ползут по отвесной скале./

Горный туризм отличается от собственно альпинизма самими понятиями. Туризм, хоть и горный, остается им. Ты путешествуешь, наслаждаешься видами, иногда фотографируешь. Альпинизм предполагает покорение вершины. Однако навыки, как в первом, так и во втором случае, требовались, по сути, одинаковые. Так что необходимые учебные курсы мы прошли.
Не сразу начинается. Мы прибыли в стартовый лагерь, общались с гидами и офицерами связи. В “кенгурушке” (сумке на ремнях) на груди у Майкла сидел Давид. Безумием было тащить малыша в столь отчаянное приключение, но он должен привыкать к опасным играм с детства; знать Небо, рождаться в нем. Я часто обращалась к нему и заглядывала в бесстрастные глаза Майкла. Тот всякий раз ободряюще улыбался. Я не думала, что он согласится на это. Сына он любил больше всего на свете, но, кажется, разделял мое мнение. Сильный, уверенный, он, к тому же, не давал мне шанса для разворота. Между нами пролегала феноменальная, почти экстрасенсорная связь. Самец без рода, племени, клана… Он никогда не приглашал познакомиться с его родителями, никогда не заговоривал о своем прошлом, а я не интересовалась. Я просто его чувствовала, он был рядом, а остальное не имело значения.
Не сразу начинается. Мир гор – иной мир. Ты идешь по тропе и присматриваешься, готовишься. Будто к взлетной полосе. Билет к первородности людей, и тебя в том числе. Но ты готовишь и горы – к себе. Мир гор затягивает. Да дело не только в недостаточности кислорода на высотах, а в том, том самом…
Туристы обычно не поднимаются выше отметки 2500-3000 м. Во избежание споров по поводу отличия горного туризма от альпинизма, в европейских странах представителей первого вида спорта называют просто «любители гор». Мне тоже так нравится.
Ты идешь по тропе. Ты уже ощущаешь равность времен, неповторимое единение, которое дают горы. В тебе пробуждаются духи незыблемости и чистейшая энергия приятия, соития. И хочешь ближе быть. Пожалуй, можно пойти выше, чем предлагает горный туризм.

Ведущим в нашей связке был Майкл (с Давидом), за ним шла я. В лучах солнца мы карабкались по отвесной скале. Как бы я хотела, чтобы с нами была Леночка. ...Ты слышишь ветра. Ты слишком близко, очень близко; в близости к себе, к своему кипящему сердцу. Небо – вот оно: протяни руку. Но что значило Небо без нее... Мне не хотелось раскинуть руки и полететь в пропасть. Я была в связке.
Тебе скучно? Бывает. Лезь дальше.
Мы на очередном перевале. Майкл занимался с Давидом, что-то показывал ему на покинутой земле вдали. Вот оно Небо, малыш. Майкл поинтересовался моим состоянием. Я сказала, что мы возвращаемся.
Если бы Леночка была сейчас со мной, и мне пришлось выбирать между ней и Майклом, вероятно, я бы склонилась ко второму. Но ничего не предлагалось. Ее просто не было. Она делала что-то в своей жизни, а ведь я могла ей дать столь многое... Нет, не ей. Себе. Будучи с ней, я могла бы составить десять заповедей для своего сына, прямо тут, на страницах “Игольчатых мотивов”. В них я изложила бы, к примеру, такое: Бог един, и Он повсюду; не преследуй и не воюй, все будет!
Или такое:
Знай и чувствуй, тогда все остальные законы помнить не обязательно.
Или такое...
Нет, все казалось бестолковым и бессмысленным, если ее нет со мной. Свобода не в Небе, свобода рядом с любимым.
По возвращение домой я писала эти строки. Я точно знала одно: я должна сохранить для нее мир, а не войну. Она придет. Иначе никак, ведь мы были авторами замысловатых повестей со столь же замысловатым названием. “Игольчатые мотивы”. Годы назад я села за их написание. Я спешила писать, потому что позже слова могли не найтись... Полина знала несколько языков, я – лишь свой. Но я должна была писать, и я делала это. Также, как когда-то я должна была to speak English and I did. В английском вопрос “Быть или не быть?” приобретает истинную фундаментальность; а еще в нем (английском) намного реже используются запятые...

* * *

/Ты целовал высоту день за днем своей жизни. Тянулся к ней до изнеможения. За всем этим ты понял одну простую вещь. Которая звучала с самого начала. Ты уже в Небе. Ты всегда в Небе. Главное, что ты с этим сделаешь. Я выбрала любить./

Однажды я открыла дверь, и за ней стояла Леночка.
- Я поняла, что только твой мир могу принять, - сказала она. – Не знаю, хочешь ли ты этого еще...
Не изменив будущего, ты не изменишь прошлого. Я ответила:
- Не надо ничего принимать. Мы живем в одном мире с миллиардами других людей. Можешь ли ты быть в нем со мной?
В ее мимике и глазах проявилась некоторая обескураженность, но, видно, она уже задумывалась о чем-то подобном, и я прочитала в ней, а вслед и услышала:
- Да.
Мы купили новый дом. Хороший, добротный. Я принесла взрывчатку.
- Все нах, - сказала я.
Мы стояли на фоне разрухи. Я была в белой грязной майке и ободранных джинсах и смотрела на догорарающие доски. Я курила, держа высоко подбородок, и никогда еще во взгляде моем не было такой твердости.
- Поставим свой – построим сами, - вымолвила я.
Мы не думали, что нашли разгадку друг друга, наоборот, все только начиналось. Смысла жить Небом нет; есть смысл быть в Нем. Все, что от нас требовалось, это закончить “Игольчатые мотивы”. Они уже сотворили то, что должны. Move on.

/Зэ Энд./
2006